Мне 26 лет, я журналист, в разное время работал в таких изданиях, как «Известия», «Труд». Специализация — журналистские расследования. Сейчас помимо основной работы занимаюсь литературой. Любимые писатели — Толстой и Чехов.
ДВА АКТЕРА
Был ясный тихий вечер, один из тех, какие случаются только тогда, когда земля встречает весну. В бесчисленный раз все что ни есть в природе радуется и удивляется едва вспыхнувшей на деревьях листве и теплому солнцу, резвящемуся в весенних лужах. Ветер ласкает пробившуюся траву и гоняет по мостовой пыль, которая еще вчера была мартовской слякотью. Воздух в такие дни наполнен совершенно особенной свежестью, он пахнет первым дождем и освободившейся от белого бремени землей, дышащей навстречу солнцу. Еще далек тот миг, когда будет перейден тот порог, который разделяет зиму и лето, когда листве на деревьях перестаешь удивляться и великолепие природы становится обыденным...
В это время актер Василий Федорович Луговой сидел за столом в своем кабинете и готовился к роли. Сквозь открытую форточку до него доносились задорные крики стрижей, а на его стол падали отблески розовых лучей весеннего солнца. Иногда Луговой поднимался из-за стола, подходил к окну и рассматривал происходящее во дворе. Взгляд его падал то на детей, играющих в мяч, то на кошку, заснувшую на пригретой солнцем крыше подъезда...
I
Луговой уже много лет работал в московском театре имени Грибоедова и театр этот, незаметно для актера сильно изменился. Все в стенах его будто увяло. Декорации и костюмы обветшали, да и труппа значительно постарела, ее состав давно не обновлялся. Прежним было только то, что классические пьесы все еще оставались основой репертуара. Ставились они в соответствии с каким-то особым театральным ритуалом, тайно завещанным, наверное, еще Гоголем и Островским. Редко постановки эти приносили доход и денежные дела театра шли все хуже...
Луговой подошел к своему столу и взял лежавший там сценарий. Это был «Ревизор» Гоголя, постановка которого планировалась через несколько дней. Василий Федорович, как обычно, получил роль городничего. Он наугад перелистнул несколько страничек и на глаза ему попалась фраза, которую Городничий произносил, распекая подчиненных: «На улицах кабак, нечистота! Позор! поношенье!»
— Кабак, нечистота, — повторил Луговой с выражением и тут же осекся: — Нет, не то...
— Кабак, нечистота, — снова произнес он, но уже с другой интонацией — на полтона ниже. — Опять не то... Вдохновение не приходило.
Актер закрыл глаза и попробовал представить себе город Н, где происходило действие комедии. Он увидел перед собой грязные улицы, покосившиеся заборы, полугнилые доски, перекинутые через лужи ... Луговому вдруг вспомнились гастроли в подмосковном Щелково. До концерта актеров пригласили на экскурсию по городу. Какой-то чиновник из местной администрации, сопровождавший их, показывал недавно возведенную новостройку. «На первом этаже появится супермаркет, а во дворе — огороженная детская площадка, — рассказывал он.— Также перед домом будет разбит небольшой парк с фонтаном». Луговой почти не слышал объяснений гида. Рядом с этим жилищным раем, буквально через дорогу стоял ужасающий своим уродством барак, построенный еще, видимо, до войны. Это был грязный, гнилой, годами не ремонтировавшийся дом. Со стен его, покрытых мутными подтеками, местами облезла штукатурка, обнажив деревянные кости шпона и придавая зданию сходство с разлагающимся трупом. И обитатели этого дома тоже были похожи на мертвецов. Перед подъездом на скамейке Луговой увидел двух женщин с одинаковыми одутловатыми, пропитыми лицами. Что-то обреченное было в их неторопливой беседе, в том как они обменивались случайными фразами, даже не поворачиваясь друг к другу. И жутко было то, как они смотрели перед собой одинаково стеклянными глазами. Одна из женщин вдруг заметила Лугового и узнала его. Но через мгновение равнодушно отвела взгляд. Видимо, столько невозможного было в появлении известного актера возле ее заброшенного жилища, что она не поверила глазам. На Василия Федоровича напало дикое оцепенение, и вдруг его словно от страшного сна разбудил голос одного из коллег, обратившегося к нему: «Василий, как думаешь, сколько в этом доме квартирка будет стоить? Наверное недорого, а? Если сейчас брать. И до Москвы недалеко...»
Луговой открыл глаза и еще раз вслух повторил роль. Интонация получилась. «Эврика!»— произнес он.
II
Спектакль удался. Луговой во все время представления был на подъеме. Новый образ, который он нашел, придал особое свечение всему представлению, сделав его современным и злободневным. И актер понял, что публика это почувствовала — зрители аплодировали стоя...
Едва Василий Федорович вышел из театрального подъезда, как с лавочки напротив поднялась и шагнула к нему знакомая фигура. Это была пожилая женщина лет шестидесяти, одетая в скромное серое пальто.
— Мария Ильинична, ну как? Были на премьере? Что вы скажете о моем городничем? Каков я? — торопливо спросил Луговой.
— Замечательно! Но в первом действии вы немного переиграли, а? Перетянули диалог с судьей, а в конце чуть петуха не дали.
— Заметили? Да, виноват. Признаюсь, боялся что хуже будет... Но ничего: буду работать, — улыбнулся актер.
Луговой привычно предложил женщине руку и они пошли по аллее, непринужденно беседуя.
Мария Ильинична Тарасова уже несколько лет была, пожалуй, единственной поклонницей Лугового, которая скрашивала закат его карьеры. Они познакомились почти тридцать лет назад, на премьере «Бориса Годунова», где Василий Федорович исполнял главную роль, принесшую ему первый успех. Актер может не запомнить несколько лет славы, но первый успех остается у него в памяти навсегда. И Мария Ильинична всегда связывалась у него с этим успехом. Она первая поднесла Луговому, потонувшему в аплодисментах и задыхавшемуся от счастья букет цветов и он дал ей свой первый автограф.
Тарасова вышла из того знаменитого поколения московских театралов, которое зародилось в шестидесятые годы, а сегодня почти исчезло совсем. Несмотря на свои небольшие доходы и постоянную нужду в деньгах, она старалась не пропускать интересные спектакли. Луговой же был одним из ее любимых актеров, и постановкам, в которых он участвовал, она уделяла особенное внимание. Василий Федорович за много лет привык ценить мнение этой умной интеллигентной женщины, которая всегда тонко подмечала достоинства и недостатки его игры. Между ними никогда не было романтических отношений, но случилось так, что они очень привязались друг к другу. И эта привязанность стала особенно сильной после смерти жены Лугового, умершей от рака пять лет назад. Мария Ильинична по-женски интуитивно уловила, что Василию Федоровичу нужна поддержка и сделала много для того, чтобы отвлечь Лугового от печальных размышлений. Она пыталась как можно больше времени проводить с актером. Заметив, что он сильно похудел, она стала готовить ему обеды. Несколько месяцев подряд Тарасова приходила к театру с кастрюлькой пельменей или баночкой салата. «Василий Федорович, голубчик, вы же испаритесь так, если ничего не будете кушать», — говорила она, отдавая Луговому пакеты.
Они никогда не обсуждали смерть жены Василия Федоровича, но он знал, что Тарасовой все известно, а она понимала, что он это знает. И это делало их ближе и роднее друг другу.
III
Однажды, когда Василий Федорович возвращался домой после концерта, его окликнул знакомый голос:
— Василя!
Луговой обернулся и увидел своего старого знакомого Михаила Тунягина.
— Мишка! — радостно вспыхнул он. — Вот не ожидал тебя встретить! Как ты?
Друзья обнялись.
— Что же мы стоим? Пойдем куда-нибудь? — предложил Тунягин.
— Ну конечно! — согласился Василий Федорович.
— Тут рядом прекрасный ресторанчик есть. Навестим? Приглашаю!
Луговой согласился.
Они не виделись почти пятнадцать лет — практически все холодные постперестроечные годы. До этого Луговой и Тунягин работали в одном театре, но потом Тунягин куда-то пропал. Поговаривали, что он подался в бизнес, даже открыл магазин. За все это время Луговой видел своего друга лишь однажды. В середине девяностых он узнал, что тот вернулся на сцену и играет в каком-то новом театре под названием «Орион». Это название актер и раньше не раз слышал по телевизору. Луговой пошел посмотреть на его выступление. Театр был расположен в центре города и понравился Василию Федоровичу — там было просторно и прохладно, несмотря на то, что на улице стояла душная летняя жара. Но спектакль произвел обратное впечатление. Начался он с того, что на сцену выполз Тунягин в наряде короля. Он уселся на стул посреди сцены, и, достав из кармана сосиску, принялся жевать ее, матерясь при этом. Потом «король» танцевал дикий танец с актером, переодетым в костюм быка, рвал на куски географическую карту, разбрасывая клочки по сцене. Эта вакханалия произвела на Лугового тяжелое впечатление. Образ друга, с которым была отыграна не одна сотня спектаклей, так не вязался с этим отталкивающим действом, что актер покинул зал, не дождавшись даже окончания первого акта. В смятении он забыл, что пришел встретиться с Тунягиным, и не заметил девочку-корреспондентку, узнавшую его и подбежавшую с диктофоном, чтобы спросить его мнение о представлении. Тем более Василий Федорович удивился, когда услышал через несколько дней по телевидению восторженный отзыв о постановке...
IV
Лугового ресторан поразил. Конечно, ему случалось посещать подобные заведения, но это было очень давно и как-то мимолетом. Сейчас же все тут удивляло его. Обстановка была напоказ, кричаще великолепна. На столах покоились массивные супницы, стены были увешены экзотическими картинами, повсюду стояли мраморные статуи. На Василия Федоровича вся эта роскошь произвела угнетающее впечатление. Он почувствовал себя неловко и потерянно как небогатый человек, по ошибке зашедший в ювелирный магазин и тут же обступленный продавцами, наперебой предлагающими драгоценности по запредельным ценам. Актер вдруг вспомнил о своих стоптанных ботинках, потертом пальто и видавшей виды рубашке и это еще больше подавило его. Внезапно Василию Федоровичу показалось, что все вокруг смотрят только на него и обсуждают недостатки его одежды. Когда они оказались за столиком, Луговой уже был так растерян, что не сразу сообразил принять от официантки меню. Вместе с тем, он обратил внимание на то, как держится Тунягин, как непринужденно общается с официанткой и делает заказ как завсегдатай, не заглядывая в прейскурант. Актеру показалось в случайно пойманном взгляде девушки какое-то полускрытое, очень обидное пренебрежение, а вот Тунягина, решил он, она узнала сразу и даже несколько раз ему улыбнулась. Только сейчас заметил Луговой, что Тунягин одет гораздо лучше, чем он. Хотя Василий Федорович мало разбирался в моде, ему бросилось в глаза как ладно и добротно сшит костюм его друга, какие у него удобные лакированные ботинки.
Тунягин заметил и правильно понял растерянность Лугового и стал вести себя развязно, почти покровительственно.
— Как дела в театре? Как трудовые успехи? — спросил Тунягин, удобно устроившись в кресле. —Света-костюмерша до сих пор работает?
— Да, Света все работает. Успехи... Ну вот Гоголя недавно поставили...— Луговой замолчал. На несколько мгновений повисла пауза. И чтобы заполнить ее, актер вдруг ни с того ни с сего быстро добавил: У Сережи, ну помнишь, который к нам с Таганки пришел, когда ты еще работал? Вот у него дочь родилась. Маленькая девчонка такая. —Луговой замялся. Он пытался расслабиться, заговорить о том, что, как ему казалось, может заинтересовать Тунягина. Но не мог. Василий Федорович чувствовал все большую неловкость в обществе Михаила, ему казалось, что все события его жизни в глазах Тунягина бледны и неинтересны. «Ну вот и встретились. Эх, что же это? Как он изменился! — думал Луговой. — А ведь сколько вместе работали, я считал, насквозь его знаю. А сейчас — совсем другой человек! Помнит ли о наших шалостях, как режиссеру в шляпу чернил налили, как ездили рыбачить в Химки? Вряд ли... Эх, память! Да что ему это? Небось, сейчас у него совсем другая жизнь и интересы иные. Это мне только те воспоминания дороги, а он уже вырос из них, как дети из старой одежки. Совсем я стариком становлюсь... Закостенел, замерз». Луговой хотел заговорить о театре и расспросить Тунягина о его творческой карьере, но сразу осекся, вспомнив тот единственный спектакль Михаила, на котором побывал. Актер тут же решил, что Тунягин стесняется своей работы, как чего-то позорного и побоялся смутить его расспросами.
Василий Федорович никак не мог решить, как ему вести себя с этим человеком, который теперь казался ему сухим и далеким. Луговой впервые ощутил свою финансовую несостоятельность и это больно кольнуло его. Все вокруг ему казалось ненужным и лишним, даже мысли в голове были как будто не свои, чужие. То он вспоминал о том, что повесил свое пальто на вешалке рядом с пальто Тунягина и тот наверняка заметит, что воротник у него вытерся, когда будет одеваться. То вдруг начинал подсчитывать в уме, хватит ли у него денег, чтобы расплатиться по счету, а затем сбивался и бросал...
По быстрым взглядам Лугового, которые тот кидал на него через стол, по его расхлестанной торопливой речи Тунягин понял, что Василий Федорович чувствует себя не в своей тарелке и если так продолжится дальше, то, он, не ровен час, просто не выдержит и уйдет. Поэтому он подсел к столу, и, навалившись на него локтями, вдруг дружески спросил:
— Вася, а как у тебя со здоровьем-то? Знаю, с сердцем у тебя плохо было, оно-то как? Не побаливает? Лечишься?
— Сердце-то? Да все по старому... Лечусь, конечно лечусь, но пока корвалолом только. Что посерьезнее принимать не могу, работа ведь, к врачу не вырвешься, а на свой страх что-то пить я боюсь...
Луговой почувствовал облегчение. Как это всегда бывает, разговор об обычных, человеческих проблемах сблизил его с Тунягиным. Василий Федорович даже внутренне упрекнул себя за ту неловкость, которая вначале возникла между ними.
За разговорами прошло три часа, на улице уже зажглись фонари и надо было расходиться по домам. Когда официантка принесла счет, Тунягин достал из кожаного портмоне кредитку и протянув ее девушке, произнес: «За двоих». Луговой хотел было протестовать, но вдруг представил, как полезет в карман за своим потрепанным бумажником, как будет под насмешливым взглядом этой девочки доставать оттуда деньги... Это отрезвило его и он снова сник.
Выйдя из кафе, друзья медленно побрели по аллее.
— Слушай, Василий! — заговорил вдруг Тунягин. — Ты, наверное, знаешь, что я сейчас в «Орионе» играю. Там есть и для тебя халтурка. Денег заработаешь, немного поправишь дела. Я же знаю, жалование у тебя небольшое. Ну, я не тороплю, в общем, ты подумай! Если что, звони мне в любое время на домашний.
И пожав Луговому руку, он ушел.
Эта встреча оставила у Василия Федоровича такое гнетущее впечатление, что он старался как можно реже думать о ней. Однако вскоре актеру пришлось вспомнить о предложении Тунягина. Случилось так, что дела театра имени Грибоедова пошли совсем плохо. Жалование актерам сначала задерживали, а потом и вовсе перестали платить. В здании за долги попеременно выключали то воду, то свет, а то и все сразу. Одно время была надежда на помощь московского комитета по культуре и его руководителя Виталия Громакова, но и она рухнула после того, как этот чиновник побывал в театре.
В честь гостя было решено устроить представление и банкет. На спектакле Громаков едва ли не зевал, не проявляя к происходящему на сцене почти никакого интереса. Чувствовалось, что он бы рад уехать из этого скучного, старого театра, пропахшего плесенью, но оставался из приличия. На банкете чиновник выпил рюмку водки и откланялся. Говорили потом, что в обмен на помощь Громаков предлагал директору театра сдать часть площадей под развлекательный центр, но ему было отказано.
Впоследствии о приезде чиновника почти не говорили, по негласному закону обсуждать его визит считалось дурным тоном.
Вскоре у Лугового закончились сбережения и он набрал номер Тунягина.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Универсам «Москва» в полвторого дня. Металлический шелест тележек, шуршание ног, тихие, вполголоса разговоры. Все эти звуки, сливаясь в монотонный гул, напоминают бурление воды, кипящей в огромном котле. И люди тут ходят как вареные — не спеша, спотыкаясь от ценника к ценнику. Вдруг над витринами, покрытыми патентованным антибликовым стеклом, над аккуратными пирамидами фруктов и холодильниками с пивом «по специальной летней цене» пронзительно взвывает сирена. Слышатся голоса:
— Воровка!
— Хватайте ее, держите!
И в центре этой суеты, хлопая глазами и растерянно улыбаясь, стоит восьмидесятилетняя усатая старуха, в своем застегнутом наглухо черном пальто с меховым воротником похожая на большого жука. Взяв под руки, ее ведут как сквозь строй через любопытно-презрительные взгляды и усаживают в комнате охраны. Вскоре туда входит морщинистый милиционер, пузатый, с красным лицом и одышкой.
— Уполномоченный капитан Зимин, — сухо представляется он.
Затем устало плюхается на стул, снимает фуражку, обнажая свои взъерошенные волосы, и, достав из толстой кожаной папки с растрепанными уголками несколько бумажек, приступает к допросу.
— Ит-а-а-к. Фамилия, имя, отчество.
— Сундакова я, — произносит старуха, выпрямляя спину. И быстро добавляет, кивая после каждого слова, — Сундакова Мария Михайловна.
Милиционер записывает, кладет ручку, и, навалившись руками на стол и заглядывая бабке в глаза, спрашивает:
— Ну, рассказывайте, Марья Михална, как вы опустились до жизни такой?
— Куда я опустилася? Никуда не опустилася, — отвечает старуха, хлопая глазами. Уверенный вид милиционера ее пугает, она начинает томиться и ерзать на стуле.
— Да, а вот у меня тут черным по белому записано. Т-а-а-а-а-к... — Он берет бумагу в руки и читает. — В 12.20, значит, камеры наблюдения номер восемь и номер одиннадцать зафиксировали, как в молочном отделе вы взяли с витрины два глазированных сырка «Данон», тут же их тайно съели и попытались уйти, не расплатившись. Ну? Было это?
— Сырки я брала, а вот что тайно, это не правду вы говорите. Ни от кого я не пряталася. Я разьве воровка какая? Зачем же мне прятаться?
— Так ведь брали без спроса? — спрашивает сбитый с толку капитан.
— Ну без спросу, это я и не отрицаю. Но вы сами рассудите. Я диабетик, мне нужна молочная диета, врач вот прописал. — Старуха лезет в карман и достает оттуда полиэтиленовый пакет, и уже из него извлекает помятую и ветхую бумажонку. — Сами посмотрите, — тыкает она ее милиционеру.
— Ну-ну довольно! — отмахивается тот. — Какое это к делу-то имеет отношение?
— Какое-какое? Прямое отношение! У меня пенсия тысяча пятьсот рублёв, а на нее разьве можно диету соблюдать? Родных нету, помогать мне некому. Одна дочь была и та сейчас в Киеве живеть, уже поди десять годов от нее ни письма не весточки. А один пакет молока двадцатку стоить, а еще надо и за комнату платить и лекарствы покупать. Где я столько денег напасу? Выходить или голодай или помирай. А вот иду недавно мимо этого магазина, смотрю, надпись «Старикам у нас почёт». Ну, — думаю, — есть добрые люди, не оставлять бабку. Ну и зашла.
— Да это ж мы на девятое мая акцию проводили. «Старикам везде у нас почёт!» — отозвался из угла менеджер супермаркета. — Продавали специально выпущенное печенье, а часть доходов направили на социальные программы в районную управу.
— Ахция у них, — усмехается старуха. — Да там же все разворують. Как пить дать — дело-то известное. Такие там сидять рожи откормленные, кирпича так и просють. Справку грошовую — и ту надо часами высижывать. А на девятое мая они если и вспомнють о ком, то шоколадку соевую принесуть или макарон каких, да и то в лучшем случае. Пенсию мне так пересчитали, что в два раза меньше стала и ничего им не докажешь, сколько ни говори. Воры одни. А если у тебя с потолка капаеть или в ванной потоп, то ты хоть им обзвонись да ничего не дождешься. Вон третьего-то дня у соседки моей Александры газ утек, так они через день только и приехали, а ведь ни приведи господь весь дом мог на воздух...
— Да погодите вы, — обрывает Сундакову милиционер. — Вы сырки сколько раз... гм... брали?
— Грех врать, врать не буду, а раз уже пять было. Да разьве же хуже им стало от одного сырка? Что такое один сырочек? Мелочь! Да и все равно у них много. Целые горы лежать, ешь — не хочу. Я ведь и не самые дорогие брала — по восемь рублёв. А могла бы и по десять и по двенадцать. Что это магазину? Вон какие тыщи получають! А мне сырки эти, можно сказать, жизнь спасають! Я ведь диабетик, мне без диеты нельзя. Ведь правда? Правда ведь? — старуха ворочается на стуле и вертит головой по сторонам, ища в присутствующих поддержки.
— И что же, ни разу никто вас не задержал? — ровно продолжает Зимин.
— Да за что же меня задерживать? Я преступница разве? Каждый раз ходила, никто мне и слова не говорил. А тут вот те и раз, меня вот этот товарищ, — трясет она пальцем в сторону менеджера, — берет под руку и сюда отводит. Да при всем честном народе, будто я убийца или бандитка какая. А я ведь старый человек, пядесять лет на заводе отработала.
— Не товарищ, а господин, — резко говорит менеджер.
— Да какой же вы мне господин? Я разве слуга вам? В жизни у меня господ не было, а теперь, нате! Господин выискался! Вот те на! — видя, что старуха не на шутку разошлась, милиционер утомленно кидает ручку на стол, встает и несколько раз проходится по комнате. Затем садится и серьезно заглядывает бабке в лицо. Та сразу умолкает.
— Ну что, Марья Михална. Любите кататься, любите и саночки возить. И, отвечая на удивленный взгляд старухи, строго добавляет: — Придется на вас штраф наложить. Вот, возьмите квитанцию на шестьсот рублей, оплатите в банке. В течение месяца не успеете, пеняйте на себя, в суд вызовут. Закон-то, знаете, один для всех.
— Да и все это за пять сырков? — перепугано восклицает старуха. — Откуда же я такие деньжища возьму? Какой такой закон чтобы старух обдирать? Мне и занять не у кого! А я ведь диабетик, мне без молочной диеты нельзя. Шессот рублей!
Милиционер выходит, а старуха долго еще сидит, шамкая ртом, качая головой и бормоча вполголоса: «Ай-я-яй. Шессот рублей!». На крыльце супермаркета милиционер задерживается, чтобы покурить. Через минуту к нему присоединяется менеджер. Оба стоят и молча пускают дым.
— Ну и бабка — совок чугунный, а не старуха, — говорит вдруг менеджер, в намерении завязать беседу глянув вскользь на Зимина,. Тот не отвечает. Сделав еще пару затяжек, тушит сигарету, вяло прощается и уходит.
ПРОПАВШАЯ МЫСЛЬ
Несмотря на головную боль, тошноту и горечь во рту, напоминавших о бурно проведенной ночи, начальник строительного департамента Иван Семёнович Мигунов все-таки отправился утром на службу. Вареной поступью добравшись до кабинета, чиновник упал в кресло. С трудом поборов дремоту, взял со стола несколько бумажек наугад и принялся лениво просматривать их. Но память его всё возвращалась к вчерашнему вечеру. Директор строительной фирмы «Асуан» Корытин устроил банкет в честь начала строительства нового казино. Мигунов, сыгравший в этом деле значительную роль, был на празднестве главным гостем — к нему обращались все взгляды, в его честь произносились тосты и поднимались бокалы. Хозяин торжества посвятил чиновнику пространную речь, в которой величал его «патриотом» и «государственником».
Все эти знаки почтения были для Мигунова обыденными и повседневными. Ни одна стройка в городе не начиналась без его решения, и потому благосостояние большинства присутствующих напрямую зависело от него. Чиновник привык к тому, что все вокруг умолкают, когда он начинает говорить, ловят его ненароком оброненные фразы и смеются даже неудачным его шуткам. Он презирал окружающих за их всеобщее подличанье и когда находился в плохом настроении, даже имел привычку особенно много острить, и, наблюдая, как все вокруг перед ним лебезят, в отвращении топил свою злобу. Но, презирая этих людей, чиновник в то же время иного отношения к себе не терпел. Более того, если бы кто-нибудь из них посмел бы вести себя с ним на равных или еще хуже — дерзить ему, он бы непременно поставил себе целью навредить этому человеку или даже уничтожить его.
Но вчера Мигунов, вопреки своему обыкновению, не был в центре внимания. Он угрюмо сидел в углу, ни на кого не глядя и избегая разговоров, а под конец напился по-черному так, что его вынесли из ресторана на руках.
Все это оттого, что в продолжение вечера чиновника мучила крепко засевшая в подсознании мысль. Она словно бы принадлежала не ему самому, а была шальной, залетевшей в голову по ошибке и теперь, не находя выхода, металась и зудела как назойливая муха. Иван Семёнович чувствовал, что мысль связана именно с новым казино, но вот как — оставалось загадкой. Не отстала она и сегодня, продолжая свербеть в мозгу.
— Да что же это творится, господи! — отчаянно вскрикнул чиновник, вдарив ладонями по лакированной крышке стола так, что, подпрыгнув, взвизгнули телефоны. — Когда же это, наконец, прекратится!
В кабинет постучали.
— Войдите! — раздраженно отозвался Иван Семёнович.
Вошел Постников — крепколобый вертлявый малый, служивший у Мигунова порученцем и участвовавший во многих его не совсем чистых делах.
— Доброе утро, Иван Семёныч. Я по делу. Принес бумаги — договор аренды на землю и подряды — то, что вы спрашивали по поводу казино. — Он сделал ударение на последнем слове и, протягивая папку, угодливо заглянул начальнику сверху вниз в глаза, словно бы желая поинтересоваться, доволен ли он вчерашним банкетом.
Мигунов тяжело посмотрел на помощника, заставив его отвести взгляд, и резко выхватил у него бумаги. Постников, однако, не уходил.
— Тут только, одна загвоздочка вышла. — нехотя проговорил он. — В процессе строительства возникли проблемы с одним, гм... учреждением.
— Ну что за учреждение?
— Дом престарелых... Он стоял там, где сейчас строится казино. Здание ветхое, давно не ремонтировавшееся, все равно пришлось бы его рано или поздно сносить. Начали расформировывать, но администрация ни с того ни с сего начала нам палки в колеса ставить: давайте, мол, нам новое здание. Пришлось нажать немножко — отключили им свет, отопление. Они сначала жаловаться пытались, ходили в прокуратуру, милицию, но там, сами знаете, есть наши люди. В конце концов, конечно, сдались, но для стариков это не совсем удачно прошло. Несколько человек даже, гм, — замялся он, топчась на месте, — умерли. Ну, мы оформили с главным врачом 17-й больницы Филимоновым будто бы они естественной смертью...
Мысль, терзавшая доселе Мигунова, вдруг стала очевидной и четкой, словно на неё навели резкость. К ужасу Постникова, у его начальника заблестели глаза, что всегда свидетельствовало о приступе гнева. Иван Семенович быстро встал.
— У тебя список умерших есть? — нервно спросил он.
Постников подал дрожащей рукой бумажку, лепеча:
— Да вы, Иван Семёныч, не волнуйтесь. Вы же знаете, дело это обычное, обкатанное... Мы, помните, на Садовой, где сейчас торговый центр, общежитие расселяли, тоже не совсем безболезненно. И ничего...
Он не успел договорить. Мигунов уставился на него вмиг покрасневшими глазами и, что есть силы, заорал:
— В-о-о-о-о-о-н!
Когда перепуганный служащий выскользнул из кабинета, начальник департамента схватился за листок.
— Семёнов Олег Иванович, Денисова Вера Анатольевна — волоча губами, бормотал он. Глаза его остановились на имени, которое он больше всего боялся увидеть — Мигунова Марья Филипповна. Чиновник бессильно повалился в кресло, все остановилось для него. В доме престарелых от холода погибла его мать.
Мигунов отправил ее туда несколько лет назад, когда после смерти отца за ней некому стало ухаживать. Он когда-то собирался, дождавшись улучшения дел, забрать мать к себе, но со временем намерение это затерялось где-то на задворках памяти — слишком уж мало сочеталась его старая родительница с тем миром вещественно-денежных отношений, в котором жил Иван Семёнович. За хлопотами и заботами этого мира, нужного и весомого, он выпустил свою мать из виду, и даже нарочно не смог бы вспомнить ни лица ее, ни голоса. Но происшедшее горе затронуло ту струнку, что есть в сердце каждого человека и словно бы давно забытая мелодия зазвучала в душе чиновника, на миг поднимая его в сферы иные, лишенные стяжательства и меркантилизма и вообще далекие от всего земного, что сопутствовало ему в жизни. От нахлынувших переживаний Мигунову стало холодно и неуютно, но еще хуже сделалось, когда он понял самое страшное.
— Ведь теперь там, где она умерла, казино будет — пьянки, шлюхи... — пролепетал чиновник помертвевшими губами.
Словно в ответ перед ним встали разгульные картины вчерашнего вечера и не только те, но и многие другие, похожие на них, полные разврата и паскудства. Они шумно проносились мимо его внутреннего взора, корчась и кривляясь. Но на фоне их, словно икону вынесли в гудящую толпу, расцвел тёплый образ его матери... И позорные, грязные сцены поблекли, заслонившись им.
— Да как они смеют, как они могут, что же они делают? — лихорадочно шептал Мигунов. — Что же Я делаю! — разом осенило его. Головная боль, мучавшая с утра, стала особенно резкой и давящей. Наказывая себя в отчаянии за собственные равнодушие и бессердечность, которые он в один миг осознал, Иван Семёнович представил свою мать умирающей. Он видел ее то свернувшейся в клубок на узкой койке, содрогающейся от конвульсивного кашля под тонким вытертым одеялом, то протягивающей к нему в предсмертных припадках свои худые как плети, иссиня-серые руки. Но эти видения, картонные и неестественные, не вызвали никакого волнения у Мигунова, и он еще больнее ощутил свою вину. В груди стало тесно. Чтобы унять томление, он вскочил, прошелся несколько раз по кабинету, тяжело ступая. И, вконец разбитый, опять рухнул в кресло.
Пока он недвижимо сидел, потупив голову, пусто глядя на свои длинные белые руки, скрещенные на груди, на него волна за волной накатывали стыд, жалость к себе и скорбь по матери. Все эти чувства смешались в одно — глубокое и тяжелое, оно заполнило всю душу Ивана Семёновича, и неожиданно сильно тронуло его. Впервые за много лет он заплакал и долго смотрел перед собой сквозь пелену слёз. Но, наконец, вернулся в действительность. Уверенно снял телефонную трубку, быстро набрал номер.
— Постников, слушай меня внимательно! — четко выговорил чиновник своим обычным металлическим голосом. — Передай Корытину, что его 50 тысяч меня не устраивают! Меньше чем за 100 участок под казино не отдам! И чтобы наличными, рассрочек, как в прошлый раз, не потерплю! Все!
15.04.11. ФИНАЛИСТЫ конкурса-акции "РУССКИЙ ХАРАКТЕР: НОВЫЙ ВЗГЛЯД" (публицистика) - в рамках Илья-премии:: 1. Кристина Андрианова (Уфа, Башкирия). По дороге к надежде, записки. 2. Вардан Барсегян (Новошахтинск, Ростовская область). Русский дух, эссе. 3. Оксана Барышева (Алматы, Казахстан). Верность родному слову, эссе. 4. Сергей Баталов (Ярославль). Воспитание характера, статья. Уроки рыбьего языка, или Дао Иванушки-дурачка, эссе. 5. Александр Дудкин (Маза, Вологодская область). Болезнь роста. Лишь бы не было войны. Бессмысленная беспощадность. Коллективизм индивидуалистов, заметки. 6. Константин Иванов (Новосибирск). Конец русского характера, статья. 7. Екатерина Канайкина (Саранск, Мордовия). Русский характер, эссе. 8. Роман Мамонтов (Пермь). Медный разрез, эссе. 9. Владимир Монахов (Братск, Иркутская область). Доморощенная сказка про: русское "можно" и европейское "нельзя", эссе. 10. Евгений Писарев (Тамбов). Зал ожидания, заметки. 11. Дмитрий Чернышков (Бийск, Алтайский край). Спаситель №25, эссе. 12. Галина Щекина (Вологда). Размышления о русском характере, рассказы. Конкурс проводится Фондом памяти Ильи Тюрина, журналом "Журналист" и порталом для молодых журналистов YOJO.ru. Окончательные итоги конкурса будут подведены в Москве 14-15 мая 2011 года – в рамках литературных чтений "ИЛЬЯ-ПРЕМИЯ: ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ".
ПРОЕКТЫ ЛИТО.РУ
ТОЧКА ЗРЕНИЯ: Современная литература в Интернете
РУССКИЙ ЭПИГРАФ
Литературный конкурс "БЕКАР"
Имена Любви
Сатирикон-бис
Дорога 21
Книгоиздание
Шоковая терапия
Кипарисовый ларец
Кирилл Ковальджи
Памяти А.И.Кобенкова
Дом Ильи
