Илья-премия

• Номинаторы премии
• Лонг-лист премии
• Шорт-лист премии
  
  2008
• Номинаторы премии
• Лонг-лист премии
• Шорт-лист премии
  
  2007
• Номинаторы премии
• Лонг-лист премии
• Шорт-лист премии
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

• 27.04.07. ПОЭЗИЯ

Таша Томина (Минск). Ожидание весны

Живет в Минске. Журналист


ДАЧНЫЕ

1.

В пыльце изнанка рукава,

в руках гирлянда винограда.

Разгульных мошек татарва

рябит над оторопью сада.

Почти священен мой приход

сюда за солнцеподаяньем.

Пчела ресницу достает

из ока розовой герани...

На дне холщовки тонкий ключ —

со мною что-то приключится...

Очнусь, бумагу уколю

пером певуньи-стихоптицы.

И опрометчиво легка,

как будто в самой теплой зыбке,

в махровой сетке гамака

притихну пойманною рыбкой...



2.

Вспомнишь о море — и легкие дрогнут тоскливо:

странная смесь из обветренной соли и солнца...

Вот тебе лето: стремительный велик и сливы,

а перед сном — новомодная книжка японца.

Выключи свет, впечатления портить не надо

от смоляной и по-детски отчаянной ночи.

Слушай, как в буйных цветах голосисты цикады,

как насекомая челядь трещит и клокочет.

Море дождется тебя не сегодня, так после.

Это ли горе? Ну, хватит об этом, забудем.

Сон начинается... мается... Маленький ослик

смотрит с утеса на птиц и мечтает о чуде...



3.

Капает, капает, капает грушевый сок

с самого неба на самый горячий песок,

смуглое плечико нежа. Почти карамель...

Рядом любимый, ленивый, из самых Емель.

Этакой феей склоняюсь лукаво над ним,

тонкие губы сжимают соломинку-слим.

Вдоль позвоночника чертит соломинка рай.

Вот ведь вещица — на ней все, что хочешь, играй.

Пляж, урожайное лето на ласки и сок,

быстрого времени медленно-вязкий подтек.

Вырезан кадрик из ленты беспечных недель:

бальные туфельки-лодки, июль-Бюнюэль...

Эх бы подольше этюд никуда не исчез —

души песочных отшельников, шепот, дюшес.



4.

Море, аморе мио, мурлычет где-то...

Пляжные нежности, камешки нужных слов

кем-то смущенным в кармашке души согреты,

кто-то добыл долгосрочных страстей улов...



Здесь вечереет. Здесь скучно без брызг и чаек.

Минщина прячется в сонных лощинах буден.

Милый мой мальчик, но ты легко обучаем —

будем купаться, в любовях купаться будем?



Скажешь: еще бы! И губы в едином слитке

станут безумны, сочны... И вольется полночь

черной муреной в случайный зевок калитки.

Сон загустеет, губительной лжи исполнен...



ТРЮКАЧКА



В кино билетов не достать,

но я себе присню

Париж, свисающий с моста,

а может Нюрнберг ню.



По разогретой мостовой

в попоне цвета беж

плетется мерин цирковой,

грустит: Лимож, манеж...



В Лиможе, в красочном шатре,

под шлепанье ладош,

он слушал громкое алле

мадемуазель Гаврош.



Я буду той мадемуазель,

я все во сне могу!

Я переехала в Марсель,

живу на берегу.



Стезя циркачки нелегка,

а я же сверх того

влюбилась в парня-рыбака

и в хижину его.



На полосатом тюфяке

под шум лазурных вод

я, самый ласковый жокей,

шепчу: алле, майн гот...



И кучерявая волна

вот так же льнет к песку.

О сколько выподвертов на

трюкаческом веку!



* * *



Болтаться по городу, вязнуть в последней жаре —

что может быть слаще взамен стрекозиного роя

уснувшей любви, потускневшей надежды (тире)

всего, что однажды ушло с обесцененным «двое».

У цветени так же насквозь прогорела душа

от нежности солнца, слепой, невозможно широкой.

И ластится осень, и желтые сплетни шуршат

покуда в полсилы, не смея тревожить до срока.

А впрочем, я рада узнать полуправду сию,

мне даже приятна шуршанья смешливая стая.

Я в каждом цветке свою дивную боль узнаю —

роскошно цветущую с мертвой оборкой по краю.

Любимый, дыши.... И быть может, ты тоже сейчас

поймешь всю трагедию лета и тела впервые.

А все еще будет... Но только иначе. Без нас.

Мы были с тобою всего лишь листки черновые.



УТОМЛЕННАЯ КРЫМОМ



*

Чем теплее, тем дни необузданней. И торопливо

здесь волна наступа- отступает почти Бонапартом.

По карманам рассованы самые главные ксивы,

точно бирки к телам — санаторно-курортные карты.



Одиноким мужчинам неймется, что парусу в море:

чуть прокатится дрожь — каждый мускул напорист и выпукл.

Армянин с золотыми зубами и тьмою во взоре

подает себя так, будто он эротический вымпел.



Вороной жеребец, он в поэзии чувств не подкован,

за основу соблазна берет шебуршанье дензнаков.

И смеется над слухом его недорусское слово,

и пугает красоток, мадонн Оноре де Бальзака.



*

Я устала от чуткой размеренной жизни картонной,

где в кишках коридоров кишат разносолые звуки:

пресмыкание шлепанцев, желтых ключей перезвоны,

и орущих детей не берут ни в какую на руки.



У хохлушки у горничной шея не помнит мочала,

правда, быстрые руки навеки повязаны с хлоркой.

Всю бездонную ночь я в подушку о важном молчала,

меж собой и слезой мастерила из мыслей распорку.



И манере моей заговорщицкой внемля и вторя,

соглашаясь с тоской и дымок занавесок качая,

мне глубины души открывало ранимое море,

лишь однажды сорвавшись на крик парусиновых чаек...



*

В желтокожей степи, плешеватой и необозримой,

всякий колос сожжен колесницей безбожного солнца,

Всякий камень — есть слепок живого зрачка караима.

здесь балтийский поляк пробренчит недовольно: горонцо!



Моя польская кровь с очевидною примесью юга

то вскипает, то стынет... Но тянет в открытые воды.

Указательный луч образует развернутый угол,

задвигая в него горизонт и кусок небосвода,



и обрывок тропы, по которой, не зная покоя,

ухожу от себя, будто это и впрямь допустимо.

И толкает в плечо сумасшедшее горе земное,

не пройдя и меня, наконец-то обманутой, мимо...



* * *

Рань. Дождя пощечины. Плащи...

Сюр столичных улиц узнаваем.

Тканей и людей густые щи

налиты в посудины трамваев.



Будто бы досматриваешь сон,

вытекший из прожитого века,

где тебя приветствует поклон

лишь фонарных получеловеков.



Где немое небо подперев

грифельно-горчащей чернотою,

молчаливы чудища дерев,

умирают, как и должно, стоя.



И кляня трамвая долгий путь

в те места, где я не много значу,

я мечтаю город обмануть —

увезти себя на дачу-клячу.



Там в пустой гостиной, у огня

зонт просушит мокрые ключицы,

и тоска, дождями семеня,

до меня навряд ли достучится.



Приезжай и ты меня согреть

и изведать местного уюта.

Здесь лучей таинственная медь

лишь двоим играет почему-то.



А может все начать сначала?



А может все начать сначала?

Отдать ключи, купить билет,

нырнуть в рукав жэдэ вокзала,

в который жгутик-поезд вдет.



Все отмести. В таком уроне,

должно быть, весу было — грамм.

Теперь лишь эхо на перроне

шаги читает по слогам.



Гремит и цокает тележка,

везя мой маленький мирок.

И нету сил жалеть и мешкать,

и нет кивка на посошок.



Простить долги, проститься с мартом,

и ничего не помнить впредь,

о чем не сердце, а плацкарта

могла б в дороге поскрипеть.



А ты, метельщик — одиночка,

молчи о той моей слезе,

что я поставила, как точку,

на привокзальной полосе.



УТРЕННЕЕ



Что бы там зима ни натворила,

холодя деньки поодиночке,

мне сегодня утро подарило

золотое солнце на цепочке.



Я же, большеротый кукушонок,

высунула клювик из перины,

прянично-пижамная спросонок,

тереблю затылок кукушиный.



Пятка тихо чмокнула паркета

старенький повылинялый рубчик.

Пришвартован тапок к табурету.

Он в кокетки-пятки очень влюбчив.



И красавиц розовых смущая

переливом бархатного ворса,

он плывет туда, где пахнет чаем,

и отважны пять его матросов.



Пробужденья так чудесны эти!

Здесь важна, пожалуй, расшифровка —

по утрам мы все немного дети,

трем носы, и нам за это — ловко!



ОЖИДАНИЕ ВЕСНЫ



И утро настало. И брызнули птицы

в открытое небо, где штиль и прохлада.

Подснежные сны продолжали ютиться

в тенистом углу, в колтуне палисада.



Ты шла по асфальту и штопала лужи

лучами и лаской, неспешно, умело...

И где-то на улице Веры Хоружей

тебе полуголая форточка пела.



Веселой капели сбегали мокрицы

с разбуженных крыш тополям на колени.

Мне было семнадцать, а может быть тридцать,

я тоже ждала твоего появленья.



Мне тоже хотелось светиться и штопать

в отчаянном времени черные дыры.

А в окна глядели рябина и тополь —

последней зимовки моей конвоиры.



Я просто ждала. Я поставила чайник.

Но брякнула медная ложечка об пол,

(кто верит в приметы, тот все получает)

и хлынула нежность весенним потопом...



САМОЛЕТ



Покуда небо рвут на лоскутки

проворные стальные фюзеляжи,

от мыслей о югах скрипят виски

раздутых до предела саквояжей,

и если есть спасенье для виска,

о море, о прохладная тоска,

то только выдох в белый полог пляжей.



И вот в живот большого мотылька

нектар-народ течет по узким трапам.

Втекает белорусом он пока,

спустя неделю вытечет арапом.

Как будто в этом сумраке стальном

кипит котел, жаровня жжет огнем

и колдовство клокочет диким храпом...



На самом же на деле колдовство

не здесь, оно за облачностью где-то.

И скачка не смущает никого

на распродажу шелкового лета.

Ты вдалеке от тех неразберих,

хотя и сам отчаянно притих

внутри того же — странно! — самолета.



Тебе, по сути, в общем-то, плевать,

что там внизу — Ларнака, Улан-Батор?

То смотришься в измятую тетрадь,

то в солнечно-пустой иллюминатор.

И ты, должно быть, в этом мотыльке

один летишь, как будто налегке,

на самом деле — с грустью виноватой.



И даже небу, видно, невдомек,

какую тяжесть тянет мотылек...

---


Произведение вошло в лонглист конкурса. Номинатор - ИнтерЛит. Международный литературный клуб
© Таша Томина. Ожидание весны

© Фонд памяти Ильи Тюрина, 2007. © Разработка: Алексей Караковский & студия "WEB-техника".