Илья-премия

• Номинаторы премии
• Лонг-лист премии
• Шорт-лист премии
  
  2008
• Номинаторы премии
• Лонг-лист премии
• Шорт-лист премии
  
  2007
• Номинаторы премии
• Лонг-лист премии
• Шорт-лист премии
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

• 19.05.09. ПОЭЗИЯ

Евгений Никитин (Москва). Завтра всё вернется

Родился в 1981 г., пишет с 1995 г., публикуется с 2003 г. Основные публикации: «Знамя» (№12, 2007), «Новый берег»(№ 11, 2006, №17, 2007, № 21, 2008), «Современная поэзия» (№3(4), 2007), «Литературная газета» (№42 (6194)(2008-10-15). Дипломант премии "Эврика" и международного конкурса "Заблудившийся трамвай" (конкурс имени Н.Гумилева).


* * *

Всем хороша игра фигурок деревянных:
и музыка, и смерть, и зимняя пора
в угрюмом танце их. Из тополя сухого,
из липы и сосны, ореха или вишни
мерцающие головы и торсы,
похожие на свечи в полутьме.
А где же мастера? Ушли и не вернутся.
И дымкой золотой подернут мир вокруг.
Краснодеревщик, часовщик, фонарщик
возникли на пороге, но их лица -
мираж, и вот они исчезли торопливо,
как будто кто-то их убрал с доски.

* * *

Бывает, говорит пропавший дом
с отцом, со мной,
с ошеломленным льдом,
с дорожкой, замурованной бинтами:
он - прежний, он - жилой,
он тянется устами,
натягивает ливня капюшон -
и вроде бы живой.
Но даже дом лишен
того, что дарит тело: веко,
скула и локоть, щеки все в муке
у пряничного человека
и зернышко дождя, проросшее в руке,
аптечный запах, улицы ночной
фонарная опека. Вот и ты,
моя забота, ставшая женой,
назначенная песней, тишиной,
выныриваешь, как из темноты.


* * *

На суденышке утлом,
если вам повезло,
вы увидите утром,
как в метро рассвело.

На граните и стали
не урина - роса.
Вот плакат - Малдер, Скалли.
Телеса, небеса.

Ах, секретные эти
переходы, ходы,
тут пещерного йети
вдоль по шпалам следы.

На ветвях не русалки,
на цепях не коты.
Огонек зажигалки.
Воровство простоты.

Дети, дяди и дамы
смотрят прямо в глаза,
на иконы реклам и
на зеркал образа.

Я живу на афишке,
как двухмерник иной,
франкенштейн фотовспышки
с типографской душой.

Сквозь подземные воды
возвращайтесь назад.
Надвигаются своды,
наступает закат.


* * *

Мой парк заброшен, и ему пора
беседовать с водой и мертвецами.
Здесь их дома. Укрыла их пола
пальто с его листвою и цветами.
Цветами и листвою золотой,
зеленой или черной, словно лужа,
порой - сугробов ранних берестой,
когда мотив подхватывает стужа.
Они молчат под жилистой землей
о том, как воздух нам не будет пухом,
о том, как тихо и легко зимой,
но я, бывает, слышу сном и духом,
что отзвук этой фуги хоровой
крадется между парковых развалин,
что островок с его кривой травой
к воде как будто намертво приварен.
Краснеет окоема полоса,
и туча туче поправляет фижмы.
Он рад уплыть - подводят паруса,
он рад уйти, а корни неподвижны.


* * *

Любимая, слушай: когда я стою в витрине,
а ты проходишь и смотришь слепо, как манекен,
разбухает в моей пластмассовой сердцевине
хаос, похожий на метрополитен.

Застревают в сосудах люди и электрички,
всасываются в ткани мускулов и костей,
словно я существую не в силу дурной привычки,
не состою, как прежде, из запчастей.

Это бесстыжий обман, но, поддавшись обману,
я начинаю воображать, что всё -
я человек, пускай похож на Обаму
в Музее восковых фигур мадам Тюссо.

Нас разделяют только стекло и воля.
Я выхожу из витрины. Внутри меня
ерзают на сиденьях, карандаши мусоля,
сотни поэтов в преддверьи Судного дня.

Я догоняю тебя, а во мне вагоны
сталкиваются и вспарывают стенки аорт.
Вдоль эскалаторов вспыхивают нейроны,
освещая реклам навязчивый септаккорд.

Музыка, строфика, память, цветные пятна
и голосящие люди в кровеносных путях -
всё кратковременно и уйдет безвозвратно,
не отразившись в утренних новостях.

Потому что ты по-прежнему смотришь слепо,
и это уже - начало Судного дня:
все лилипуты умрут легко и нелепо
от пустоты вовне и внутри меня.

Это чувство смерти невыносимо
и выжигает пластмассу до черноты.
Город проходит, как поезд, насквозь и мимо,
полностью распыляя мои черты.


* * *

Мы вошли в привычное метро,
заняли места для инвалидов.
Лица, что сегодня намело,
были как у прерафаэлитов.

Ведь обычно каждый пассажир
чем-нибудь походит на урода,
а сейчас – прекрасный антимир
нам открылся с потайного входа.

Схима в каждом взгляде мудака,
в каждом шаге - поступь серафима.
Он читает книгу - глубока
и для слабых душ - невыносима.

Я смотрю ему через плечо,
вглядываюсь в чертежи и знаки.
Что я понял? В общем, ничего,
кроме слов «еси», «вотще» и «паки».

Тают иллюзорные цвета
дымного подземного эфира,
маленьких морщинок череда,
чирьи, бородавки, складки жира.

Что я вывел, что я распознал,
кроме тривиальных проявлений?
Посмотрел на чудо и поржал,
написал вагон стихотворений.

Ты другая. Ты – одна из них,
пассажиров в тогах белоснежных,
медленных, сияющих, немых,
умиротворенных, безмятежных.


* * *

Спать пора, и точный участковый
вывинтил из лунок фонари,
день погас, но скоро купим новый,
ярче солнца и картошки-фри.
Снова установят нам дневные,
и ночные быстрые огни,
птиц размножат и звонки дверные.
В тишине и тьме не мы одни:
кто-то сэкономит на рассвете,
у кого-то в полдень нет заслуг,
у кого подсолнухи и дети
предпочтет не заплатить за звук,
кто-то все оставит, но свободой
не пополнит скудный рацион.
Никого не обойдут заботой
в башне на воротах Расёмон.
Говорят, что сказка спать боится,
так и ждет до самого утра.
Спите, остальное повторится.
Завтра всё вернется. Спать пора.


* * *

Было время, когда мы боялись людей
и селились, как черти, за печкой.
К нам зима приходила с пучком орхидей,
кружкой супа, домашней аптечкой.

Так и жили, о том толковали, о том
пели песни, о том тосковали,
о прекрасном, о теплом, о чем-то своем,
так мы прятались, так зимовали.

Но однажды очнулись и – черт побери! –
этот мир изменился до боли.
Хоть листай словари, хоть пускай пузыри
в орхидеи, да желтофиоли.

И теперь мы не точки в небесном шитье,
а скворцы из кирпичных скворешен –
кто распят на трухлявом рекламном щите,
кто к железной антенне подвешен.

Мы решили поверить во всё до конца
и во всем до конца сомневаться,
в монологе лжеца и сонете слепца.
Может быть, может быть, может статься!

Может быть, я не только пустой человек,
что застигнут внезапной листвою
и глядит, как уходит серебряный век,
может быть, я чего-нибудь стою.

Не по мертвому берегу тризну твори –
по живому, что свищет и тает;
посмотри, кто-то снежные губы твои
с замиранием сердца читает.




* * *

По углам, где суетится свет,
скрадывая тонкие детали,
жили-были люди-или-нет
(мы их так зачем-то называли).

Если посмотреть сквозь пузырек
и сказать четыре слова тайных,
то увидишь стертый вензелек
на солонке и на ложках чайных.

Это знак, что где-то здесь они
в тишине случайной обитали,
зажигали синие огни,
фолианты ветхие листали.

Помню их индюшьи голоса
и глаза, подернутые рябью,
и осу (у них была оса),
их походку и повадку бабью.

Как прекрасно им в тени жилось –
пряли пряжу, чайники латали,
помогали, если что стряслось,
даже крошки в кухне подметали.

Кто они, куда они ушли,
В щель в полу, в нору или на крышу?
В недра искореженной земли?
Почему я больше их не слышу?


* * *

Можно с вами, тонкими, поплыву,
будто бы я рядышком, наяву?
Осень в нашем городе, господа,
(у мотива длинная борода).

Сквозь чертополох и древесный сор
струнный не доносится перебор,
только переулками голоса –
колобку нашептывает лиса.

Если с ними рядышком поплывешь,
не спугни случайно, не потревожь
их печальных душ - поминальных свеч:
им своим путем суждено истечь.

Застилает дерево небеса,
не листва – червленые паруса.
Рыбий царь по крышам побрел на юг,
и ему на юге придет каюк.

Не губи болезных. Клади, холоп,
белый лед на белый соленый лоб.
Душ непотревоженных череда
заполняет мертвые города.

Трын-травой их выкорми на убой,
беленою, лебедью-лабудой.
Их сердец глаголами не разжечь.
Не умеешь вылечить – не калечь.

Переулков пасмурных переплет,
заплутает в сумраке пешеход.
Можно с вами, тихими, поплыву
к золотому ясеня рукаву?

Осень в нашем городе, господа.
Осень в вашем городе, господа.
Слышите, вы слышите – голоса?..
Мы не слышим более голоса.


* * *

Как-то смотришь: едет электричка,
словно лист прокалывает спичка,
оставляя черные края -
так под кожу пробираюсь я:

этих ребер старая шарманка,
кадыка сушеная таранька -
человек похож на грубый стих
и насквозь понятен для других.

Никакой загадки не осталось.
Пуговица синяя болталась.
Вот ширинку - стоит застегнуть
и над бровью ранку сколупнуть.

Неужели я и сам невнятен
и для окружающих понятен,
словно бы и не существовал,
дисками в мороз не торговал,

не сидел с напарником в ментовке,
не работал дворником в спецовке,
будто морду мне никто не бил,
будто я с Еременко не пил.

Не засунуть в ямб и анакрузу,
как я крал на поле кукурузу,
как порой заколот наповал
деревянной шпагою бывал.

Вот сижу сегодня в электричке,
телом и душой подобен спичке,
только нет и запаха огня.
Ничего не трогает меня.


* * *

Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в легких ясно виден дым табачный.

Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру все это в скобки.

Он понемножку таял с детских лет,
но - оболочкой, а не сердцевиной.
Вот поистерлись кожа и скелет,
стопа уже не оставляет след,
но тайна в том, что сердце, сердце видно!

А я, напротив, становлюсь плотней -
булыжник в череде других камней.


* * *

Музыка погасла наверху. Это неожиданно случилось. Словно меломану-лопуху что-то недоступное открылось. Он на полуслове оборвал этих нот невидимую ересь и с тех пор уже не горевал, и остепенился, словно через тонкий слой загадок и ключей, следствий потаенных паутину он увидел в хаосе вещей смыслом осененную картину. В этом состояньи не поют, прячутся, пытаясь все запомнить: этот недоверчивый уют, холод опустелых белых комнат, шепот стекол – что-то о своем, танец запыленного фарфора, стол, обжитый всяческим хламьем, очертанья странного прибора. Музыка ушла сквозь череду дней, сменилась сном и тишиною; если я по лестнице иду, кажется: она еще со мною – помню, раньше каждого жильца провожала – нянька и привратник – и пустые, черствые сердца оплетала, словно виноградник.

---


Произведение вошло в лонглист конкурса. Номинатор - Сетевая Словесность
© Евгений Никитин. Завтра всё вернется

© Фонд памяти Ильи Тюрина, 2007. © Разработка: Алексей Караковский & студия "WEB-техника".